Пережившая хутор и время

Трагична, оттого и печальна до слез, участь многих хуторов Верхнедонья: Грязновского, Захаровского, Голицынского, Антоновского, Кочетовского. Полсотни лет колхозного правления, да десяток лет перестройки с лихвой хватило, чтобы стереть с лица земли многовековые казачьи устои. Похоронить казачьи курени с их подворьями, некогда полными скота и птицы. Пустить под топор «заблудные (без начала и конца) сады и левады. Перепахать тучные луга. Да так, что по ним теперь и на УАЗике без «передка» не проскочить. Заболотили речку Еланку. На которой, по воспоминаниям старожилов, от Любишкиных хуторов до Севостьяновского десятка два мельниц стояло. Родники повсеместно били. В одном лишь Захаровском шесть прудов насчитывалось. К ним на водопой скотинку гоняли, в них ребятишки «головка» задавали, пескарей удили…
Кипела жизнь со всеми ее радостями и невзгодами. Здесь семьи строили, детей рожали. Отсюда казаки уходили служить Царю и Отечеству. Сюда, гремя Георгиями, возвращались.
И все! Нет ничего! Лишь печально поникли плечами почерневшие кресты на погостах: вот деда Терехи – он у севостьяновцев-староверов за пастыря слыл. Детей крестил, в его хате службу справляли, от хвори лечил и людей, и животину. Земле усопших предавал. У него в вишневом саду и хоронили казачков.
И бабки Матрены часовенка еще жива. Стоит посреди степи, всем ветрам открытая. В лихую годину раскулачивания, положась на милость Божью и шолоховскую помощь (за ночь до Вешек, 35 километров, пешком дошла, поутру постучалась в заветную калитку…), «выхлопотала» из терновских конюшен, некогда принадлежавших купцу Парамонову,  превращенных коммунистами в тюрьму, себе мужа и отца детям.
Жирует средь воли на бывших  базах крапива – двудомная, теперь, почитай, бездомной, ставшая. А фундаменты былых хат, сиротливо жмутся к зарослям одичавшей сирени, прячутся в тени одиноко стоящей старушки – грушени, с почерневшим, огрубевшим без людской ласки стволом.
Так и Сашуня, как та  пережившая хутора и время грушеня, доживает свой долгий, Богом отпущенный век, больна, бедна и  одинока, напрочь лишенная тепла и ласки.
…Все, что осталось от хутора Грязновского на сегодня – несколько полуразвалившихся хат, да столько же стариков и старух, младшей из которых -  за восемьдесят, брошенных местными властями, погрязших в междоусобных битвах за «портфели», на верную погибель.
Медпункта, магазина, радио, телевидения, почтовой связи, прочих, пусть и элементарных, не говоря уж о цивилизованных , условиях жизни,  здесь давным-давно уж нет и в помине. Как нет и дороги. Так себе, стежка сквозь сосновый лес.
Затерянный в глубинке (а красота здешних мест не поддается описанию),  удаленный от райцентра ни тридцать пять километров, хутор брошен вместе со стариками. Есть среди них и ветеран минувшей войны, дошедший до Берлина, кавалер многих орденов и медалей. Умный , красивый и … уж десять лет как абсолютно слепой.
В одной половине бывшего совхозного дома ( их несколько  в ряду, смотрящих на мир пустыми глазницами выбитых окон) доживает свой век Александра Александровна Шаламкова, по хуторскому - Сашуня (родилась в 1908 году в х. Севостьяновском, замуж выданная в близлежащий х. Захаровский). Одним словом, третий хутор переживает на своем веку, что без войны, от разрухи и бесхозяйственности погибли.
– Лежу вот ночью без сна, а все вспоминаю, где, чей дом стоял, да кто в нем жил. Вон у того ложка курень Толстовых стоял. Дюже справно жили. Да я и Степку Толстого как сейчас, помню. Он у Фомина в банде за главного состоял. Грамотный был. Нет, своих хуторян не трогал. Теперь уж до второго колена поумирали все…
И на удивленье нам, присутствующим при этом разговоре, Сашуня начала перечислять имена детей, сестер и братьев верного соратника Якова Фомина. Рассказывать о ложках и лужках, что окружали подворье человека, поимевшего смелость восстать против красных.
– Нынче там все камышом поросло, Да и кости Степановы неведомо где земле преданы. Эх, жизнь наша…
Красивое, не по возрасту, лицо Сашуни, так любовно звали ее во всех трех хуторах, где довелось ей жить, становится печальным:
– Вот за той ольхой, что разлапилась над яром, Зеленьковы жили. На взгорке – Щетниковы.
Годы, вот что удивительно, не лишили  памяти Сашуню, не отобрали ее красоту. По словам ее земляков В.М. Захарова – захаровского рожака, С.Г. Гурова – из Севостьяновского, она была украшением хутора. Красавица. Песенница. С ведром к колодцу побежит, а соседи в окна выглядывают. Наглядеться не могут…
И сегодня все также правильны черты лица ее, образна речь, свежи воспоминания.
– Нас у матери двенадцать в живых оставалось. Старший брат - в белых воевал, пулеметчиком был. А как красные подошли к Севостьяновсому, к Черному морю подался. Сказал лишь на прощанье жене и малолетнему сыну:
– Тут мне - ветка, а там – петля.
– Сказывал потом один казак с хутора Тиковного, что за Доном, до моря они «верхами» добрались, а вот погрузился он на пароход, или не – неведомо. Сгинул поди, а то бы  отозвался. Сродники все от голоду поумирали в раскулачку…
– Перевели казачий род, – сухонькое тельце Александры Александровны, облаченное в жалкое рубище, лишь отдаленно напоминающее одежду, затряслось в рыданиях. – Брат-то как ушел к морю, нас так  красные и подожгли. Одежа, что на коже, та и осталась…
Василий, сын Сашуни, сам давно пенсионер, с покалеченными руками, вынес из кладовки большой «поясной» портрет красавца-казака: чуб кудрявый, фуражка набекрень, погоны на плечах…
– Возьмите на память. Нам уж не для кого хранить…
…Условия, в которых доживает свои дни Александра Александровна Шаломкова из хутора Грязновского, столь удручающи, что описывать их страшно, больно и стыдно.
Хранит она под подушкой несколько медалей – за труд во время Великой Отечественной войны, и прочих («мущинских», по ее словам) наград.
– Перепутали, наверное, когда вручали, - Сашуня застеснялась, – я же на фронте не была. Только тут, когда штаб в нашей хате стоял, по просьбе солдат к Дону, за Дон разведывать ходила. Дороги через лес отступающим частям показывала. Аэродром помогала строить. Кирками так били, что пыль и к ночи не улегалась.
Открываем полуистлевшую коробочку из-под конфет. Достаем из нее не только медали, но и удостоверения к ним: «60 лет Вооруженным Силам СССР», «50 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.» и пр. И все они, на ее, Сашунино имя.
Вопрос в другом: что свершила и о чем умалчивает она, чем помогла фронту, что и поныне имя ее официально  значится среди тех, кто помогал Победе над супостатом?
Прикованная к постели в убогой комнатенке, с заколоченными досками окнами, лишенная медицинского и бытового обслуживания, заживо догнивает старая женщина, пережившая и видевшая на воем веку столько, что иному и в кошмарном сне не приснится. Не единым словом не жалуется на жизнь, что оказалась к ней так несправедливо жестока. Доживает свой век в хуторской глуши казачка – труженица, волей судьбы видевшая смерть трех хуторов.
Степан Гуров, сам Севостьяновский рожак, принес из УАЗика буханку хлеба. Тихонечко положил ее на стол. Виталий Захаров горько заплакал:
– Прости нас, Сашуня…
– Господь вас храни, - услышали в ответ.

Александр Жбанников,
историк, член Союза журналистов России
Марина Жбанникова,
студентка 2 курса исторического факультета РГУ